Сайт доктора Богданова

Живуча она была как кошка.

Впервые я увидел её в приемном покое — на каталке, под капельницей. И был уверен, что на этой же каталке она поедет в морг. Пульс едва ощущался на сонной артерии, под татуировкой скорпиона с грозно занесенным жалом. Бледная кожа, стремительно сереющий носогубный треугольник, струйка крови изо рта… Внутреннее кровотечение? Наверняка.

Маршрутка врезалась в груженую фуру. Водитель и трое пассажиров погибли на месте, остальных скорая успела довезти: под сиреной, по встречке, прорываясь на красный свет. «Смерти в машине» не случилось, а вот дальше будет сложнее.

И надо же мне было поменяться дежурствами с Кириллом! Будто я не знаю, чем это грозит!

Дальше я работал на автомате. После пятнадцати лет в травме это включается само.

Когда её подняли в операционную, я не сомневался, что это будет смерть на столе. Хрупкая девчонка, в чем душа держится. Огромная кровопотеря. Да, мы влили ей всего по максимуму. Сделали всё, что смогли. Теперь дело за бригадой, а к нам уже вкатили следующего. Продержаться до утра, до пересмены…

Девчонка выжила. Через неделю её перевели из реанимации к нам. Вскоре она уже плелась по коридору на балкон, курить. По стеночке, присаживаясь отдохнуть на кушетки — но сама, даже без ходунков.

Её никто не навещал. В отделении её откровенно жалели. Сопалатницы делились передачами, в столовой подсовывали лучшие куски, давали добавку.

В воскресенье я лепил пельмени. Три сотни, недельная норма — как раз два подноса из нержавейки. Я их подрезал в морге, у вечно похмельного Пал-Андреича. Отмыл, продезинфицировал, потом прокипятил для верности. Пока мы с Таней были женаты, пельмени покупались в «Дикси»: мы предпочитали тратить время на другие занятия. После развода я перешел на самоообеспечение.

Замешать тесто на ледяной воде. Раскатать его до прозрачности. Добавить в фарш колотый лед. Посыпать блестящий противень мукой и заполнять его рядами крохотных пельмешков: баба Оля выдрессировала в свое время на совесть.

— Учись, Серёга! Мужик должен всё уметь, тогда его и девки любить будут!

Не нужны мне девки. Мне нужна Таня. А ей надоело жить с работой мужа вместо него самого.

Представляю, что бы она сказала про эти подносы. Мне вот всё равно, что на них раньше лежали чьи-то мозги, желудки и прочие внутренние органы. А она… Нет, она бы не упала в обморок, но нашла бы такие слова, которые бьют сильнее кнута и помнятся годами.

Многие умудряются позвонить в самый неудобный момент, но с Виталиком в этом никто не сравнится. Руки у меня в фарше, очки в муке, а телефон заходится мелодией «Кукушки» — его любимой.

— Слушаю! Виталик, бля! Ты же знаешь: если не отвечаю сразу, потом перезвоню!

— Сегодня в пять, помнишь?

— Да помню, помню!

Нас называли «три мушкетера». Иногда – «эти трое из сто пятнадцатой». Элина Аркадьевна с кафедры нормальной анатомии говорила: «три тополя на Плющихе». Романтичные натуры эти анатомы. Где та Плющиха? Какие еще тополя?

— Да ладно вам, пацаны. Не дубы — и ладно, — резюмировал рассудительный Эдик.

— Тебе хорошо, ты с первого раза анатомию сдал! — огрызнулся Виталик.

— А тебе кто мешал сдать?

— У меня дежурства, сам знаешь!

— Тебя что, кто-то силком на скорую загнал?

— Да пошел ты!

— Это ты пойдешь, Виталя. Прямиком в деканат, за разрешением на пересдачу, — Эдик ловко увернулся от брошенной кроссовки.

— Пойду, ага. Сначала в деканат, а после, с дипломом – в БСМП. Уже с опытом и связями. Я же не просто так с цветомузыкой катаюсь. Меня в приемнике уже знают. А после практики и на седьмом этаже узнают. И запомнят, вот увидишь.

— Ну да, ты им будешь в кошмарах сниться!

Вторая кроссовка попала Эдику прямо в солнечное сплетение.

Это было так давно, что трудно представить. Виталик работает там, где и планировал: на седьмом этаже, в реанимации. Я — на пятом, в травме. Мудрый Эдик ушел во фтизиатрию. Раз в месяц мы собираемся в бане. Паримся, разговариваем за жизнь, пьем пиво. Пусть желающие язвят про «Иронию судьбы» и спрашивают, кто из нас Ширвиндт, а кто Мягков. Нам все равно. Баня – это незыблемое, вечное. Ведь должно же быть в жизни что-то вечное, правда?

— Эх, пацаны! Жить хорошо! – говорит Эдик, сдувая пену с кружки светлого.

— А хорошо жить еще лучше, — отвечаю на автомате.

Виталик молчит. Он вообще сегодня на себя не похож: с отсутствующим взглядом и постоянно всплывающей счастливой улыбкой.

В ординаторской говорим о работе. А в бане? Тоже. О чем же еще?

— Вот кто этих баб поймет? — Эдик вкось раздирает пачку снэков. – Чем они думают?

— Гинекологов спроси, — огрызаюсь я.

— Не-е-е, тут не гинеколог, тут психиатр нужен. Ты знаешь, что в нашей работе хуже всего?

— Открытая форма? Атипичная локализация?

— Джульетты, черт бы их побрал!

— Это ещё кто?

— Они как ждули, только еще хуже. Дуры малолетние. Залипают на туберкулёзников, особенно почему-то на зэков бывших. Живут с ними, из дома сбегают. Иногда в отделение к ним пробираются. Заражаются, болеют, через пень-колоду лечатся. Себе жизнь ломают,